Марина Давыдова не боится православных активистов и примкнувших к ним казаков. Бывают вещи и похуже. Например, бег на месте. БНКоми предлагает обсудить статью об относительной деградации культуры во время бесконечных разговоров, что ее больше не существует. Автор опубликовала свои мысли на закрывающемся сайте colta.ru

Разговоры о всеобщем упадке — особенно об упадке образования, культуры и всей гуманитарной сферы — стали сейчас таким общим местом, что буквально ногой некуда ступить. Обязательно попадешь в общее место. Когда я натыкаюсь на очередной плач об этом самом упадке, мое воображение невольно начинает рисовать страшную картину. Вот было закрытое (по Карлу Попперу) советское общество, империя, так сказать, зла, но зато в этой империи люди любили культуру. На каждом углу они декламировали наизусть «Евгения Онегина», с легкостью вворачивали в разговор цитаты из Гоголя и Грибоедова, читали Бодлера и Флобера, смотрели балет «Лебединое озеро». А теперь «Онегина» не декламируют, цитаты из Грибоедова не вворачивают, о существовании Флобера вообще забыли. Все слушают Стаса Михайлова и смотрят «Дом-2».

Однако память вступает с воображением в яростный спор. Я ведь тоже застала «прекрасное прошлое». Я помню уроки литературы в общеобразовательной школе города Баку, на которых наш класс должен был в сочинении сделать сравнительный анализ «Войны и мира» и «Малой земли», а параллельный класс (внимание!) — сравнить образ Кутузова (из «Войны и мира») с образом Брежнева (из «Малой земли»). Я помню уроки английского языка. Я даже не уверена сейчас, что это был именно английский язык, а не какой-то другой. Во всяком случае, ничего общего с тем английским, который я потом самостоятельно выучила, он точно не имел. Я помню, сколько часов в институте уходило на истматы, диаматы и прочие НВП, сколько идиотов с партбилетами читали нам лекции по профильным дисциплинам, сколько немыслимой дребедени было прочитано мною, чтобы сдать экзамены в аспирантуру…

Люди в годы позднего застоя читали книжки, это правда (а что им еще было делать, если интернет в дома к тому времени еще не провели). Но читали они в подавляющем большинстве романы Мориса Дрюона с витиеватыми названиями («Негоже лилиям прясть») и эпопею Анатолия Иванова «Вечный зов» (именно он, а вовсе не романы Юлиана Семенова, как некоторые долгое время считали, был главным бестселлером доперестроечных лет). Современное российское телевидение — это ужас. Но телевидение моей юности — это был ужас-ужас-ужас. Даже если вычесть из него идеологические «Сельский час» и «Служу Советскому Союзу», в сухом остатке мы получали концерты ко Дню милиции, «Голубые огоньки» с шутками ведущих, рядом с которым любой из фронтменов «Прожекторперисхилтон» покажется Оскаром Уайльдом, и на десерт «Кинопанораму».

В общем, с какой стороны ни посмотри, говорить о деградации нашей культуры (то есть о поступательном движении от более хорошего к более плохому) нет решительно никаких причин. Молодежь заговорила на иностранных языках. НВП и истмат канули в лету. Фестивалей развелось видимо-невидимо. Киноклассику можно при желании найти там и сям и даже увидеть в ужасном телевизоре. В нем — чего уж там — даже артхаусное кино иногда показывают. Что же до «Евгения Онегина», его ныне может декламировать наизусть примерно та же горстка людей, что и прежде. Тут мало что изменилось. Зато жить стало лучше, веселее, интереснее. Но общее ощущение деградации все равно остается. Откуда оно берется, черт его побери?

В скучнейшем учебнике по политэкономии социализма, который, как известно, был замечателен тем, что понять и сколько-нибудь связно изложить написанное в нем, как правило, не представлялось возможным, мне перед очередным экзаменом попался один интереснейший параграф. Он назывался «Абсолютное и относительное обнищание рабочего класса». С абсолютным обнищанием все было просто. Ну, вот получал рабочий зарплату 100 условных единиц, а стал получать 85 — обнищал. Но угнетаемый рабочий, согласно политэкономии социализма, нищал даже тогда, когда его зарплата росла. И парадокс этот объяснялся так: прибыль капиталиста растет куда стремительнее, чем зарплата пролетария. Разрыв между ними увеличивается, это ведет к обострению классовой борьбы… ну и т.д.

Сейчас, в 2012 году, все это уже представляется чудовищным плюсквамперфектом.

Когда я задумываюсь о том, с чем связано мое стойкое ощущение сегодняшней деградации, мне на ум невольно приходит этот восхитительный образец искрометной советской демагогии. Есть множество вещей, в которых мы со времен моей студенческой юности не сдвинулись с места или даже сделали сколько-то важных шагов вперед, но цивилизованный мир, в котором не только наука и техника, но и сама система ценностей меняются с фантастической какой-то скоростью, с тех пор и вовсе укатил далеко-далеко. И разрыв между нами все больше и больше — как между человеком, идущим или даже бегущим за поездом по платформе, и самим поездом, стремительно уносящимся вдаль.

Эта культурная пропасть (если понимать под культурой некую совокупность наших представлений об искусстве и жизни вообще) в 70-80-е годы, как ни парадоксально, не была так огромна. Она, безусловно, была, но она казалась преодолимой. Через нее еще можно было, хорошенько разбежавшись, перепрыгнуть. Цивилизованный Запад ведь тоже цивилизовался, мягко говоря, не сразу. Если мы обернемся не в далекое, а в самое недавнее прошлое, мы вспомним, что цензурные ограничения в Америке даже в 70-годах, не говоря уж о 50-60-х, были еще весьма сильны. Люди из администрации Рейгана называли СПИД божьей карой, и это не казалось немыслимой дикостью. Гомофобские высказывания в 70-80-х еще можно было услышать из уст вполне респектабельных западных политиков. Да ладно гомофобия… Мне рассказали недавно, что в Западной Германии 70-х годов женщине, чтобы устроиться на работу, нужно было получить от мужа письменное разрешение. Западное общество еще относительно недавно было куда более репрессивным и консервативным, чем может показаться. Но сейчас, в 2012 году, все это уже представляется чудовищным плюсквамперфектом.

Буквально на наших глазах в странах, которые принято называть цивилизованными, фантастически повысился уровень толерантности и градус самостояния человеческой личности, с одной стороны, и фантастически усложнилась сама структура гуманитарного знания, с другой. И так же, как менялись там очертания жизни, менялись и очертания искусства — оно тоже все в большей степени становилось зоной свободы и начинало говорить со зрителем на все более сложном языке. В области театра эти процессы (во всяком случае, мне) особенно заметны. Изменения, которые претерпел театральный ландшафт за последние 20 лет, можно поистине назвать тектоническими. И если в конце 80-х, когда благодаря Чеховскому фестивалю произошла первая по-настоящему серьезная встреча российской публики с мэтрами европейской сцены, разрыв между нами казался несущественным, то теперь он парадоксальным образом — несмотря на упомянутое обилие фестивалей — становится непреодолимым. Не потому, что мы идем вспять, а потому, что просто никуда не идем.

Разговоры на вечнозеленую тему «Можно ли использовать ненормативную лексику на экране и на сцене» какое-то время назад еще забавляли и даже казались плодотворными. Но когда во ВГИКе на семинаре о современной драматургии в 2012 году снова-здорово слышишь эти рассуждения из уст профессоров, это уже свидетельство деградации. Когда не только у сетевых маргиналов, но в трудах почтенных докторов наук, обозревателей вполне себе прогрессивных СМИ и некоторых public intellectuals читаешь ту же, что и много лет назад, чудовищную дребедень о растлевающих нашу нравственность актуальных художниках и драматургах и о скупивших все вокруг «кураторах актуальных фекалий» — это деградация. Когда артисты одного столичного тетра в начале XXI века не стесняются своей гомофобии, а другого — заявляют, что большей галиматьи, чем тексты Александра Введенского, им не доводилось читать, — это деградация. И в общественной жизни, и в сфере рассуждений об изящных искусствах мозги огромной части моих сограждан более или менее застыли в конце 80-х. Только в конце 80-х это состояние мозгов еще не казалось катастрофой, а сейчас уже кажется. Потому что тогда еще был не до конца понятен вектор нашего движения, а сейчас ясно, что никакого движения фактически и нет.

Меня, признаюсь честно, пугают даже не казаки и не православнутые активисты, их, в конце концов, не так уж много, и здоровое общество всем этим безумцам легко может противостоять. Меня пугает, что огромная часть образованного класса России добровольно обрекла себя на провинциальность. Она упивается ею, носится с нею, как с писаной торбой, называет ее «любовью к классическому искусству» и «верностью традициям русской культуры». Вместе с огромной частью страны она с ностальгией вспоминает недавнее прошлое, пестует национальные комплексы, смотрит на сложный и меняющийся современный мир, как двоечник на интегральное уравнение, и, подобно герою «Жестяного барабана», решительно не хочет расти. Но для того чтобы безнадежно отстать от цивилизованного мира, совершенно не обязательно идти вспять, достаточно просто — как это делает сейчас моя родина — демонстрировать всей планете безостановочный бег на месте.