В Санкт-Петербургской галерее «Свиное рыло» открылась выставка художника, поэта и музыканта Павлика Лемтыбожа. Автор не скрывает: его настоящее имя Павел Власов, а Лемтыбож — название маленького поселка в Республике Коми, где Павел родился 46 лет назад и откуда в полугодовалом возрасте вместе с родителями переехал в Питер. Уехать уехал, но имя поселка оставил себе на всю жизнь как псевдоним. Сегодня он — одна из самых популярных персон интернета: его картины раскупают, его стихи издают, его выставки охотно посещают зрители (особенно те, кто ценит современное неформальное искусство и чувство юмора). Мы расспросили Павла о главном. Что значит для него малая родина? Как складывался его путь к популярности и успеху? Почему творчество Лемтыбожа сравнивают с Хармсом? Как Павел вызывает в себе вдохновение? На эти и другие вопросы в интервью «Российской газете» и БНК он отвечал предельно откровенно.

Фото Николая Гонтаря

- Павел, все-таки любопытно: вы — коми или русский?

- Родился в Лемтыбоже, поселок такой недалеко от Вуктыла. Мама у меня оттуда. А папа — питерский. Мама - учительница, русский язык-литература. А папа - ухарь. Кем только ни был, даже на телевидении работал. А еще - водителем троллейбуса, даже экзамены сдавал за товарищей своих. В Лемтыбож папа приехал на заработки. Завербовался из Питера, от развалившегося первого брака сбежал… Ну, представьте: парень, из Ленинграда, с гитарой… Да по нему все девки там сохли! Но он сразу на маме женился. И на всю жизнь. А бабушка моя Серафима — коренная, ижемская.

- То есть вы — коми наполовину?

- Да, мне нравится так думать. Хочется так думать.

- Почему?

- Потому что я люблю и бабушку, и наш поселок. С детством вообще много связано. Когда мы уже жили в Питере, на каникулы летние и зимние с мамой всегда ездили в Лемтыбож. У меня там братьев и сестер было — человек 20 или 30.

Сейчас мне очень грустно смотреть на то, во что там все превращается: все уезжают, все бегут, бабушкин дом вот так просел… Пустой стоит, холодный. Из родни там один брат двоюродный остался. Все остальные — кто в Вуктыле, кто в Москве, в Сыктывкаре, в Питере... Каждый раз зарекаюсь — не надо сюда больше приезжать, уже ничего не вернуть. Там эту беспощадность времени особенно чувствуешь.

- И вот вы питерский мальчик. Закончили школу-десятилетку. И…

- Познакомился с Гарри Пистолетом. Он мне сказал, что я похож на гитариста Sex Pistols, поэтому мы должны создать панк-рок-группу. Мы ее создали и все: жизнь покатилась в совсем непредсказуемую сторону. Все вокруг были очень недовольны, только я был очень доволен.

- То есть ваш путь в искусство начинался с музыки. Но в своих интервью вы всегда подчеркиваете, что для вас важнее не рисование или музыка, а стихи, слово.

- Да, литература.

- А как вы пришли к рисунку?

- Это еще раньше началось. Другой дед, питерский, по отцовской линии, рисовал. Карандашами, красками. И меня влюбил в это дело. Это было какое-то волшебство, когда из-под его руки, на листе бумаги вдруг появлялись люди, собаки… А потом родился младший брат, и я, как старший (мне было уже пять лет) оказался отодвинут от родительского внимания. Я, кстати, брату за это на самом деле очень благодарен. Потому что я погрузился полностью в бумагу, в рисунки. В игры с самим собой. Для того, чтобы игра была интересная, мне не надо было ничего — все имелось в голосе. Нужен был только угол за диваном и карандаш. А еще я очень любил читать. Читал классически: с фонариком, под одеялом, все подряд. И до сих пор читать люблю. Сейчас, правда, читаю только в метро: там я рисовать не могу.

- Читаете с электронной читалки?

- Нет, только бумажные книги. Сейчас у меня в сумке Чехов.

- Вы производите впечатление тонкого, интеллигентного человека. Однако когда смотришь на ваши картины — кажется, вы такой разухабистый хулиган…

- Хулиганить мне нравится. Провоцировать зрителя нравится. Чтобы ирония присутствовала — это непременно. Чтобы самоирония — обязательно. Первое название нашей панк-рок-группы было «Хулиганы». Мы играли и очень радовались, когда нас выгоняли с фестивалей, с концертов. Когда нам отключали свет.

- За что?

- За мат. У нас семиэтажный мат был в текстах.

- А на что вы жили, когда вас отовсюду выгоняли? Чем на жизнь зарабатывали?

- Ничем! Мы были нахлебники, побирушки.

- И долго это продолжалось?

- Лет 20. Оказалось, прекрасно можно существовать в таком режиме. Когда бухаешь — всегда есть на что выпить. Парадокс.

- А как давно вы ведете респектабельную жизнь?

- Респектабельную?! Блин… Я скажу вам, что недавно из своей комнаты всю мебель выкинул и купил стеллажи деревянные до потока. Потому что на них удобно картины ставить Это прагматично. Теперь у меня комната выглядит как склад, но мне нравится жить на складе.

- А ваша семья сейчас - это кто?

- Только мама. Брат и отец умерли.

- Расскажите историю вашего псевдонима. Я знаю, что в переводе с коми он означает «конец черемухового острова».

- Да. Ну, это случайно получилось. Я все время что-то писал, в интернет выкладывал, тексты копились, копились. И знакомая говорит: давай книжку сделаем — стихи, рассказы. Я буду редактором. Прекрасно. Она все взяла в свои руки, тут же нашелся человек, который все это оплатил, мы подружились...

- Первая ваша книжка называлась необычно - «Говориша». Почему?

- Я читал тогда какие-то книги на старославянском языке. Мне попалось слово «словиша». О, я подумал, как красиво: познаша, годиша. Значит мое говорение с людьми — говориша. Очень красивый язык. Даже я, когда каких-то слов не понимаю в нем, люблю произносить их вслух, очень нравится само звучание. А псевдонимов было много, кто-то предложил Лемтыбож. Так и осталось. А следующую книгу я решил совершенно серьезной сделать: серьезные стихи, под своей фамилией, без иллюстраций. И все питерские люди, имеющие отношения к литературе, сказали: ты что, дурак что ли? Такой прекрасный псевдоним на какую-то простую фамилию меняешь. И третью книжку я уже издал опять под псевдонимом.

- Вторая у вас называлась «Письма к брату». А третья?

- «Лит-ра», по аналогии с тем, как в школьных дневниках писали физ-ра, лит-ра. Ее я составлял сам, без редактора, набил цветными иллюстрациями, друг мой ее проспонсировал. У меня есть друг очень хороший, который все время орет: «Ну, что? Есть у тебя что-нибудь новенькое? Давай опять книжку издавать!». Мы просто в типографии их печатаем, заказываем самиздатом.

- Но при таком подходе ты лишаешься поддержки издательства, которое бы тебя продвигало…

- Мне кажется, это такой замкнутый круг: чтобы солидные издательства тебя издавали - имя должно быть узнаваемо, а чтобы имя стало узнаваемо, надо чтобы тебя печатали. Лучше уж самим.

- Павел, расскажите, как вы работаете? Набираете текст на компьютере? Водите ручкой по бумажке?

- Объясняю. Каждый день, желательно, чтобы не было ни суббот ни воскресений, все выходные в жопу. Потому что выходные все ломают. В жопу праздники, в жопу новогодние каникулы. К чертовой матери. Пускай будет 365 дней понедельников.

Утром проснулся, кофе попил, открыл тетрадку — и все, начинай писать. Не пишется — взял бумагу, холст, начал рисовать. Эскиз какой-то делать.

- А бывают дни, когда не хочется? Есть у вас на этот случай какие-то свои приемы «самовозгорания»?

- Есть. Нужно создать условия для появления так называемого вдохновения. Мне, например, очень нравится шум льющейся воды. Идешь в ванную, открываешь кран (надо так заткнуть дырку, чтобы уровень воды был один и тот же, чтобы бульк был правильным). Ставишь себе табуретку там, доску на коленки — и рисуешь, наброски делаешь. Главное, начать что-то писать.

- Это для вас ремесло?

- Это оправдание моей жизни. Потому что если я ничего не написал, не сделал, то зачем я здесь? Чувство вины возникает. А если у меня есть работа, я утром встал, порисовал, потом пообедал и снова на свою табуретку. А в 11 вечера в таком вот полусогнутом состоянии падаю в постель. И все. Тогда утром я просыпаюсь очень жизнерадостным. Я хочу, чтобы так каждый день было.

- А почему вы часто делаете себя персонажем своих полотен?

- Все просто. Должно же в картине быть какое-то правдоподобие. Пусть рисунок идиотский, абсурдный, но хотя бы один глаз этого кривого персонажа должен быть похож на глаз человека. А где я натурщика возьму? Смотрю в зеркало — ага, вот так глаз бликует, если свет отсюда падает... Вообще изобразительное искусство полно таких открытий.! Я же не учился в художественной школе, и сейчас я открываю для себя какие-то важные моменты. Например, что фигура, которая на переднем плане, темнее, чем фигура, которая на заднем. Для меня это парадокс. Мне всегда казалось наоборот. Когда я это открыл, я прибежал в галерею. «Коля, Коля, - кричу Васильеву, — прикинь какая вещь!...». Он говорит: «Ты что, дурак вообще? Этому в художественной школе учат». Но я-то сам открыл! Я это не «помню», а знаю, сам пережил.

- На ваших полотнах люди — словно увиденные в кривом зеркале. Откуда такой стиль взялся?

- Это не видение, это мои руки: мне хочется так рисовать. Мне вот, например, женщин очень трудно изображать. Не люблю. Я чувствую, как она висит над моей головой и бубнит: это не так, у меня не такие уши, не такой рот. Мужиков интереснее рисовать. Мужик, он весь кубический. Он из металла, у него сломан нос, у него диссонанс есть в лице. Диссонанс рисовать всегда интересно. Только в карикатуру важно не свалиться.

- А как вы вообще к женщинам относитесь?

- Мне не интересны красивые - красивые в общепринятом понимании. Помню, у меня была такая знакомая, Таня. У нее один глаз чуть-чуть косил. Красивее этого я никогда ничего не видел. Но вообще женщина - это большая часть творчества. У меня и претензии к ним есть большие.

- Какие, например?

- Зачем они говорят? Но вообще для меня женщина — это не существо противоположного пола, это антимир, и он не познаваем. В принципе. С ним можно как-то сосуществовать, но в ограниченных сферах. И мой жизненный опыт это же доказывает — первая жена, вторая, которой, кстати, я очень благодарен…

- За что?

- Она многие стереотипы в мой башке разрушила. Например, теперь я знаю, что можно расставаться без скандалов.

- А как мама относится к вашему такому ненормативному образу жизни?

- Маму я всю жизнь расстраивал очень сильно. Как учителю, как здравомыслящей женщине ей было мало того, что я ей говорил: я художник, я музыкант. Она на эти доводы вот так рукой отмахивалась… А в этом году я вступил в Союз художников. Причем единогласно меня приняли. Я очень волновался, там такие взрослые старцы сидели, классики живописи. И они сказали: ну, ладно, тут все ясно. Он состоявшийся художник. Было приятно. Я принес эту корку домой. Первый, наверное, у меня документ появился мой собственный. Показал маме. Она долго его рассматривала… И что-то я не заметил бурной радости. Хотя это документ! Там стоит печать. Настоящая. Там написано - «секция живописи». Союз художников России, против этого не попрешь.

- Вас часто сравнивают с Хармсом, с обэриутами. А среди художников ваши кумиры — кто?

- Время от времени я любуюсь, и учусь, и издеваюсь над одним — Пабло Пикассо. А что касается обэриутов, то мне интереснее Введенский. Он ближе подошел к смерти, глубже в нее заглянул. Они разные. Удивительные. Хармса я тоже очень люблю. Я его чувствую. Мне не надо объяснять, как у него в комнате стояли вещи. Какой был там запах. Как он свой день проводил. Я отчего-то сам это знаю. Мне очень нравятся цифровые совпадения — он 30 декабря родился и я 30 декабря родился…

- А вы глубоко заглянули в смерть?

- Это на самом деле самое интересное. Вот начинаю об этом говорить — и мурашки на затылке, верный признак. Сейчас я ехал сюда и читал в рассказе у Чехова про самоубийство. Следователь, доктор приехали на происшествие. А потом одному из них снится сон, как будто он идет с самоубийцей по снегу и мертвецы поют «мы идем, мы идем...». Бл..., как здорово! Чехов, думаю, ну не свались в какую-нибудь бытовую реальность, здесь ты уже все сказал — покойники поют, они не разговаривают. Поют!

- А вы обижаетесь на критику?

- Раньше — да. У меня очень неприятный детский опыт был. Какой-то праздник, гости, застолье, мне лет пять, и я нарисовал, как мне казалось, красивую девушку. Я до сих пор ее помню: с зубами, с ногтями… Побежал показывать родителям. Батя посмотрел и сразу сказал: что за баба яга? Я убежал и спрятался под кровать. Мне очень хотелось умереть. С тех пор мне как-то неловко воспринимать похвалы. И критику тоже. Когда я рисую, мне все понятно. Когда открывают выставку — я вообще не понимаю, что должен делать. Стоять и улыбаться? Как дурак.

А вообще я заметил такую вещь: чем больше у тебя подписчиков в интернете, тем больше людей, которым твои работы нравятся, которым они созвучны. Но одновременно увеличивается и число тех, кто тебя поносит, на чем свет стоит.

- И что говорят? Ваше искусство аморально. «А че ты так нарисовал, надо было по-другому...». Или: «Ты сначала рисовать научись, а потом уже...»

- Вот-вот, все именно это и говорят! Раньше меня замечания очень ранили. А чем больше стало замечаний — тем менее они болезненны. Я эти нападки сейчас расцениваю, как признак того, что расту. Нормально.

- Вы вообще человек незлобивый и жизнерадостный?

- Даже если это и так, то совсем недавно.

- С чем это связано?

- С возрастом. Жалко стало тратить жизнь на обиды. Пока сидишь и дуешься как мышь на крупу — время уходит. Ну уж нет, на хер!