Как сообщили «Известиям» в четверг в минздраве, закон, разрешающий детское донорство, уже находится в правительстве. В правительстве, в свою очередь, заявили, что закон после всех согласований и экспертиз будет внесен в Госдуму уже в этом году — в осеннюю сессию. Что он даст маленьким пациентам обозревателю Елене Лория рассказал главный кардиохирург минздрава, директор НЦССХ им. А.Н. Бакулева, академик Лео Бокерия.

Фото Владимира Суворова

— Я знаю, что минздрав готовит законопроект о детской трансплантации сердца. А как это возможно? Ведь у нас запрещено детское донорство.

— Мне рассказывали, что в 1992 году, когда готовился закон о трансплантологии, там было прописано: «в том числе в детском возрасте». Но кто-то сказал: «Сейчас время переходное, не надо. Потом». И вот это «потом» растянулось уже почти на четверть века.

Этот же вопрос задавал премьер-министр Дмитрий Медведев, когда был у нас недавно в гостях. И министр здравоохранения сказала, что уже в январе 2017 года должно начаться обсуждение законопроекта о детском донорстве.

— Это значит, что мы будем работать на своих донорских органах, не будем ждать их из-за границы?

— Разумеется. Во-первых, нельзя рассчитывать на донорское сердце из другой страны, и не только потому что оно имеет критическое время сохранения. А потому, что во всех странах введен мораторий на трансплантацию сердца иностранцам в принципе. Может быть, какие-то отдельные случаи и были, но их всё меньше. А главным образом потому, что органов катастрофически не хватает повсюду.

— Это будет намного сложнее, чем пересадка сердца взрослому?

— Нет, мне кажется, наоборот. Сосуды в самом сердце меняются под нового хозяина — это связано с разницей в возрасте, как правило. Например, реципиенту 50 лет, а донору — 19. И это сердце быстро принимает новую структуру.

— Оно должно перестроиться на зрелого человека?

— Да. Если речь идет о сопоставимых возрастах, то мы, честно говоря, мало что знаем, кроме большого опыта Леонарда Бейли из США, лауреата премии А.Н. Бакулева, который выполнил более сотни пересадок сердца новорожденным с синдромом гипоплазии левого сердца. Но в целом в отношении детей опыт маленький во всем мире. Что касается сложности, то мы делаем гораздо более сложные операции, чем пересадка сердца.

— Наверное, трансплантация — это и психологически тяжелая история?

— История очень легкая, когда ты стоишь рядом с пациентом, которому надо пересадить орган. Откровенно говоря, хирург, который делает операцию, этого стресса не испытывает. Он, конечно, переживает, но он же не видит самого изъятия! Да, ты знаешь, что ночью позвонили и сказали: «Донор появился». Спрашиваешь, кто донор, какого возраста, какая травма. Но ты его не видел.

А у тебя есть конкретный пациент, который задыхается, не может трех шагов сделать, поэтому ты делаешь эту операцию. И он на следующее утро тебе улыбается. Спрашиваешь: «Как самочувствие?» И почти все говорят: «Как-то мне сегодня легко дышится». У него за эту половину суток уходит 10 л жидкости из организма, он становится «сухой», ему легко дышать. С этой стороны, где стоим мы, хирурги, это по-другому ощущается.

— После пересадки быстро происходят изменения?

— Очень быстро. Человек еще вчера еле ходил. А тут он уже и сесть может на второй день после операции.

— Где еще, кроме Бакулевского центра, могут делать операции по пересадке сердца детям?

— Сейчас очень много центров в Российской Федерации, в которых это могут делать. Думаю, что на сегодня по меньшей мере 30 клиник.

— Одного закона, разрешающего детское донорство, недостаточно. Придется ведь выстраивать целую систему?

— Как только мы отрегулируем это в сознании общества, в том числе обязательно с помощью религиозных конфессий, как только мы это сделаем так, как это сделано в Испании, Италии — глубоко религиозных странах (мы сейчас тоже относимся к таким странам, традиции восстановились), я думаю, что эти вопросы будут решаться повсюду в стране.

Я надеюсь, что эффективно заработает единый центр. Должно быть так: где больше всего нуждается реципиент, туда должно быть отправлено это сердце. Например, в таком центре в Питтсбурге сидят всего несколько женщин, которые координируют всю эту деятельность в Штатах. У нас, наверное, это будет Москва.

— Вы лично как относитесь к прижизненному согласию на донорство?

— Я никогда об этом не думал. Мне об этом и поздно думать, потому что я не гожусь в доноры. Но для этого надо, чтобы в обществе произошло согласие. Чтобы мы это обсуждали, как обсуждаем какие-то проблемы, интересующие и беспокоящие всех.

Я вам приведу один пример из детской практики. Здесь лежал мальчишка из Уфы, которому я поставил искусственный желудочек сердца. Дальше ему нужна была трансплантация. Мне все говорили, что вот-вот закон примут. Потом мне говорили, что закон не примут. Как можно было выйти из положения? Найти донора за границей. Такой страной оказалась Италия. Как появился донор? Мама с папой сидят в машине. Сзади ребенок около двух лет, пристегнутый. Родители разговаривают, и вдруг мама видит, что сейчас будет авария. Резкое торможение, аварии не произошло, но у ребенка перелом позвоночника с травмой спинного мозга. Прибежали полицейские, ребенка оживили — в том смысле, что сердце заработало. Но стало ясно, что мозг мертв. И когда маму спросили, она сказала: «Я хочу, чтобы мой сын жил хотя бы таким образом. Пусть он живет в другом ребенке». И вот наш пациент из Уфы тоже жив-здоров.

Это та сфера, куда врачам, по идее, не надо бы вмешиваться. Я сам лично стараюсь в эту сферу не входить вообще. Потому что я понимаю, насколько это травматично для любого человека, если ему говорят: «А ты не хочешь при жизни стать донором?» Потом что-то случится, и скажут: «Его убили». Так жизнь устроена.