В течение двух дней в библиотеке имени Лебедева в Корткеросе и в Национальной библиотеке имени Маршака в Сыктывкаре московская писательница, редактор профессионального журнала Ольга Громова встречалась с читателями и педагогами. Предметом обсуждения стала выдерживающая уже третье издание повесть о ребенке, оказавшемся вместе с матерью в ссылке, и о том, как выжить в экстремальных условиях, не прося, не боясь и не плача – в шесть лет. Несмотря на то, что Ольга Громова является автором одного произведения, ее «Сахарный ребенок», записанный со слов Стеллы Нудольской, вызывает множество споров и толков. На сегодня это, пожалуй, единственное произведение о ГУЛАГе, созданное специально для детей. Корреспондент БНК побеседовал с автором о наболевшем и «нашумевшем».

Фото Николая Антоновского

- Ольга Константиновна, как вы для себя сформулируете тему, которой посвящен ваш «Сахарный ребенок»?

- Я формулирую эту тему, скорее, как тему выстаивания человека в нечеловеческих обстоятельствах. И мне кажется, что, на самом деле, главная героиня в повести вовсе не Эля, а ее мама, которая, собственно, и помогла девочке выжить во всех этих обстоятельствах. Потому что как 5-8-летний ребенок выживет, если нет папы и мамы? Если бы не заложили они в нее этот стерженек, если бы не поддерживала мама изо всех сил, как могла? Да никак. Поэтому это, скорее, повесть выстаивания.

- Как часто до этого вы обращались к этой теме?

- Я вообще «ни разу не писатель», как говорят сегодня школьники, я никогда не занималась литературой с точки зрения писательства и не собиралась. Я главный редактор журнала «Библиотека в школе», более или менее отслеживаю детскую литературу в силу профессии, перед этим я двадцать лет проработала в библиотеках, в том числе в школьной, поэтому, хочешь - не хочешь, приучена отслеживать. Но это другая сторона. Я никогда в жизни не писала книги для детей и в общем-то не собиралась. То есть мысли такой у меня никогда не было. Так сложилось, что много лет назад, в 1988 году, я подружилась с соседкой, которая жила двумя этажами ниже в нашем доме. Она была на двадцать пять лет старше меня, на инвалидности, к тому времени вдова. Мы с ней сдружились, когда она организовала у себя в квартире штаб по сбору вещей для пострадавших от страшного землетрясения в Армении. И вот я принесла вещи, мы познакомились, потом я взялась ей помогать, и так мы подружились. И дружили до самой ее смерти.

Она начала мне рассказывать про свою жизнь. То, как она жила на Камчатке, как работала в Казахстане, и вдруг в какой-то момент я вижу книгу у нее на столе, толстую такую. «Кобзарь» на украинском. Я говорю: «Стелла, а вы, что, по-украински читаете?» К тому времени я уже знала, что она немецкий знает, что французский в детстве знала, но забыла. Она говорит: «Знаешь, украинский помню, читаю с удовольствием, а вот киргизский забыла». Ну тут я, что называется, падаю со стула: киргизский-то откуда? «Ну как же, - говорит она. – Мы же там в ссылке были. Разумеется, я его выучила». И тут я понимаю, что надо начинать расспрашивать. А она очень не любит об этом вспоминать, как все люди, пережившие тяжелые, страшные времена, так же, как люди, пережившие войну, блокаду. И, в конце концов, я из нее потихоньку вытягивала какие-то рассказы, а потом, когда пришла работать в издательство «1 сентября», все-таки уговорила ее что-то там писать. И началось все с четырех очерков, которые были опубликованы в педагогической газете.

- Получается, что, по большому счету, ей это не нужно было. Кому тогда это было нужно? Это как с Ахматовой, у которой в очереди в Крестах женщина «с побелевшими губами» спросила, может ли она все это описать? А у вас как было?

- Я считала, что это нужно всем. Это были уже годы перестройки, то есть я понимала, что она уже не будет бояться. Люди ведь еще и просто боялись раньше говорить об этом. А Стелла, тем более с ее характером, уже ничего бояться не будет. И вообще это был не вопрос боязни. Ей просто тяжело было вспоминать, и она старалась об этом не очень-то говорить. Но когда я пришла работать в газету, поняла, что это просто жизненно необходимо, чтобы это осталось – эта история маленькой девочки, потому что таких историй много было в жизни, а в мемуарах – мало. Этот ряд очень маленький… Понимаете, очень много людей через это прошли в детском возрасте, а воспоминаний нет. Про взрослых в лагере написано много, хотя лучше Шаламова и Солженицына написать уже ничего нельзя.

И когда я, наконец, ее раскрутила писать, она взялась за мемуары. Она писала с подробностями, отступлениями. Тяжело писала, несколько лет, но не сетовала и даже увлеклась. Ей нравилось писать. Оказалось, что у нее прекрасный слог. Когда мы готовили с ней эти четыре очерка, я, конечно, правила текст, но это не была смертельная правка, когда легче переписать, чем отредактировать. И большая часть книги, которая в итоге получилась, написана ее слогом. Это мне потом приходилось подстраиваться под него.

Когда в какой-то момент я стала говорить ей, что давайте мы, наконец, уже обработаем и издадим как мемуары, она сказала: «Не надо. Это все 128-е мемуары». А тогда на заре перестройки выходило много чего. «Кто это читать будет? – говорила она. - Есть люди, которые гораздо лучше напишут». «А вот для детей, - сказала Стелла, - про это никто никогда не рассказывал. Вот если б сделать из этого повесть для детей». И я загорелась. Ну вдвоем-то, подумала я, мы это как-то осилим. И мы начали, даже несколько эпизодов переделали под формат повести, с диалогами. Хорошо получалось. Но она заболела, сначала не могла больше писать, потом вставать. Болела она где-то полтора года, и в очередной момент, когда я стала приставать к ней с повестью, сказала: «Все, Ольга, я больше не могу. Это остается тебе». То есть фактически она мне это завещала.

- Я знаю, что вслед за мужем у Стеллы умер сын. А внуки у нее есть?

- Никого нет.

- Так значит, ее читатели и есть те внуки, которым она должна была это все передать?

- Знаете, это отличная идея. Мне это не приходило в голову. Да, это правда. И, наверное, так должно было сложиться. Если бы она была не одна, если б не получилось так, что было некому, кроме нас с мужем, за ней ухаживать, а если бы было, то, соответственно, и рукопись осталась бы не нам, и что бы с ней стало, неизвестно.

- Как в разных регионах воспринимают эту тему?

- Есть, конечно, регионы, в которых деткам приходится объяснять все с начала до конца. Потому что они не понимают, как это можно арестовать человека ни за что. «А он что, воровал?» «Нет, не воровал». «А как это – предатель родины? Что он сделал?» «Да ничего не сделал!» «А как это?» Да, есть дети, которым приходится объяснять все.

Когда я выступаю в Сибири и рассказываю, как папа выбросил в Иркутске письмо из окна тюремного вагона, сибиряки – и старшее поколение, и даже дети – начинают кивать головами: да-да-да, мы знаем. Потому что их бабушки, гуляя вдоль железной дороги маленькими детьми, подбирали эти листочки, и родители строго-настрого им наказывали: никому не отдавай, неси домой, мы разберемся. И в Сибири народ это знает. В Красноярске, в Новосибирске, в Иркутске. Это удивительно.

В Коми дети меня потрясли. Корткеросские дети пришли на встречу, уже прочитав книгу к приезду автора, что большой подарок. Они пришли готовые к разговору. Они, конечно, очень стеснялись, но, в принципе, они замечательно думают, понимают, что происходило тогда, они все это «прожили», даже самые маленькие. И они очень хорошо задают вопросы. Мне очень понравилось. Молодцы ребятки!

- Вот этот девиз, который проходит сквозь всю книги – «Не позволяй себе бояться» - он чему вас научил?

- Это не мое название. Это было первое название мемуаров Стеллы. Более того, у нее была такая картонная табличка, на которой были написаны эти слова и нарисована колючая проволока черным фломастером. Она когда-то, когда еще не была так больна, но уже с тростью, ходила на первые демонстрации на Лубянке с требованием открыть архивы, провести реабилитации – вот с этой картоночкой.

- Вас лично чему научила эта женщина и эта фраза?

- Меня эта женщина научила многому. И не впрямую этому – не бояться. Да, это хорошая формулировка, но я в силу жизненных обстоятельств примерно так и жила, потому что если ты все время чего-нибудь боишься, то у тебя ничего и не получится. Так совпало. Но она научила меня многому, в том числе, самоиронии, в том числе, тому, что если человек относится к себе слишком серьезно, значит, он все-таки не так умен, как хочет казаться. В общем, многому. А кроме того, надо сказать, что мои сыновья время от времени бегали к ней о чем-то советоваться, минуя меня. Я так и не знаю, о чем, она мне не сказала. «Ну, мало ли – должны же быть у детей свои разговоры, которые не обязательно вести с мамой», - говорила она.

- А доводилось вам встречаться со сталинистами, для которых все эти книги – пустой звук?

- Конечно. На встречах, слава Богу, их не было, потому что ввязываться в подобного рода дискуссии на глазах у детей мне меньше всего хотелось бы. Но, разумеется, в Москве их очень большое количество. Что они есть среди молодежи – это не странно. Это от незнания… Вот как раз это меня не удивляет, и я всегда надеюсь на то, что они поумнеют, переболеют, почитают. Со взрослыми гораздо сложнее: они на этом выросли. До сих пор живы люди со святой верой в то, что товарищ Сталин сам по себе хороший, бояре вокруг плохие. Да, с ними разговаривать трудно, да, у меня в близком окружении оказались люди, которые считают, что раз сажали, значит, сажали за дело. Я им говорю: «Ну представьте себе, что это за страна, в которой сколько-то миллионов можно посадить «за дело», включая детей! Не говоря о том, что надо истребить их семьи». «Ну да, - говорят мне, - мы жили во враждебном окружении». Святое убеждение. Это проблема. Я не кидаюсь их переубеждать: от этого ни я, ни они не сделаются счастливее. Мне гораздо важнее те дети, которые должны «переболеть».

- Что вы стараетесь донести на встречах до детей?

- Я до них хочу донести самое главное: думать надо самим. Надо всегда видеть и слышать разные точки зрения, но думать самим. И в этом смысле как раз история девочки – получилась, потому что мне было важно, достраивая ее мемуары, дописывая те эпизоды, которые были очерчены одной-двумя фразами, чтобы в них тоже присутствовала мамина идея: «Думай сама». Если непонятно – спроси, обсудим. Но думай – сама. Ничего не принимай на веру. Вот это самое главное.