Известный русский писатель и публицист, лауреат Сахаровской премии «За гражданское мужество писателя», один из основателей общественного фонда «Мемориал» Лев Разгон семнадцать лет провел в ГУЛАГе. Большую часть этих лет – в лагерях на территории нынешнего Сосногорского района, в Устьвымьлаге. Когда 18 апреля 1938 года одного за другим арестовали его и его жену, их дочери Наташе было полтора года. Для НКВД не составляло труда бросить ребенка одного, а после отправить в Дом младенца, где, по выражению Льва Эммануиловича, «они мгновенно умирали». Но Оксана Разгон, дочь легендарных революционеров Глеба Бокия и Софьи Доллер, падчерица ближайшего соратника Сталина Ивана Москвина, заставила «голубые фуражки» дать ей позвонить свекрови. Она позволила себя увести, лишь передав ребенка с рук на руки бабушке. Возможно, только благодаря этому Наталья Разгон выжила и сегодня свидетельствует о той эпохе.

Наталья Разгон. Фото Полины Романовой

- Наталья Львовна, каким образом в Вашей биографии оказалось так много переплетений легендарных судеб?

- Мои дед и бабка - великие революционеры, разбежались довольно быстро после революции. И разделили детей – старшую Елену и младшую Оксану, мою мать. Как Орбакайте, но без скандала. Мама попала в семью Москвина. Дележка эта не мешала никаким человеческим отношениям, потому что народ был не тот, что теперь. Иван Москвин был вторым мужем моей бабки. Я родилась во второй половине ноября 1936 года. Маму и папу арестовали в самом начале апреля 1938 года. Мне – полтора года, то сокровище уже было.

- Хорошо, родителей арестовывают. А куда ребенка?

- Ребенка, по паскудству НКВД-шному, должны были спихнуть в детдом, как делали с миллионами маленьких советских граждан. Но за мной приехали, естественно. Мама просто потребовала, чтобы ей разрешили позвонить: если не дадут, то так начнет кричать и бить стекла, что половина улицы соберутся. Сражалась за меня, как тигрица.

Той ночью НКВД-шники не поленились побывать в квартире трижды: сначала увели Льва Эммануиловича, по дороге пообещав, что вторую комнату опечатывать не будут, ведь ребенок болен. Затем вернулись за сестрой Оксаны Еленой Бокий, а уже под утро пришли арестовывать и саму Оксану. Мать и отчим Оксаны к тому времени были уже расстреляны.

- А кто Вам про маму рассказывал?

- Кто знал до посадки, кто встречал ее на этапе.

- Вы их разыскивали?

- Зачем? Сами в дом приходили. Всегда полон дом народу был… В первые годы у нас толклись и свои московские друзья, и проезжие мимо однолагерники. И все воспоминания подавались только с хохотом – только так. Иначе не выжить. А еще они были физически очень здоровы, на общих работах, опять же, мало были.

А мама умерла еще на этапе. Она была очень больна: у нее был диабет, да еще попался какой-то начальничек, который с моим дедом, Бокием, сводил какие-то свои счеты. И он запретил колоть ей инсулин. И все случилось очень быстро: кома – и смерть. Что хорошо: быстро кончилась. Она все равно бы до свободы не дожила.

О смерти тогда молили многие. «Это было, когда улыбался только мертвый, спокойствию рад…» В «Реквиуме» Ахматовой, действительно, ни слова придуманного. Легче было умереть, ну, на худой конец, сойти с ума. Поэтому, узнав о смерти близких, часто вздыхали… с облегчением. Оксана Разгон умерла в шестидесяти километрах от Сыктывкара, на пересыльной станции Вогваздино. Ей не было еще двадцати двух лет.

- Как складывалась Ваша жизнь без родителей?

- Ну, меня воспитывали в Москве. В Замоскворечье, в старом особняке. Это купеческий район, но особняк был настоящий дворянский. Его владелец тоже вовремя умер: аккурат к приходу советской власти. Помните спектакль «Прощай, шпана Замоскворецкая»? Так это про нас. Ордынка, Полянка, Пятницкая – там жили отчаянные люди.

Мне повезло. Я была нормальным, очень хорошим и очень советским ребенком. Казалось бы, в такой семье ребенок что-то должен соображать. Но я ничего не соображала. Жила я с бабушкой, которая рта не открывала на эти и на другие темы. Не по простоте, разумеется: сознательно. Но не в этом дело. А дело в том, что мне повезло: у одного из моих дядек образовалась жена, мы с ней очень подружились, поскольку мне элементарно было одиноко, и я к ней привязалась. И вот она-то мне про советскую власть все сказала. Мне было тогда тринадцать лет. Бог тогда ребенка пожалел и как-то не дал развиться его стремлению к миссионерской деятельности. Когда он (Наталья Львовна не называет Сталина по имени – прим.авт.) помер, я в то время жила в Башкирии с теткой Еленой, маминой старшей сестрой. Это были счастливые дни. Какая лилась музыка из радиоприемников! Какая это была музыка! М-м-м-м! А тетка моя Елена, глядя на мою сияющую харю, говорила: «У тебя совести нет, все-таки человек помер, а ты ходишь и веселишься». Это дочь Бокия! Это лагерница, ссыльница! Она все понимала про советскую власть. Но тем не менее – «человек ведь помер». А я на улицу боялась выходить со своей счастливой мордой, чтоб не побили.

Папа говорил, когда у него последний срок был: «Я выжил, потому что у меня была железная цель: я тебя переживу!» И пережил.

- А как Вы с отцом встретились?

- Сидим мы – братишка двоюродный в гости пришел, бабуля напекла нам вкуснятины… сидим и втроем режемся в карты. Вдруг дверь отворяется и входит чужой мужик. Бабка поворачивается… Я этого крика не забуду и на том свете – так она закричала: – Сынок! Толя, который старше меня на шесть лет, просто сидел оцепенев. Я же, как честный человек, кинулась бабку защищать и пыталась мужика укусить. Вот так я с папой познакомилась. Если бы его второй раз не загребли, может быть, все изменилось – и отрочество мое, и юность, и все прочее. Но отец мой умудрился кучу судимостей поиметь.

Это были проблемы очень многих семей – отцы и дети. Когда возвращались постаревшие родители к своим взрослым детям. И хорошо, если дети были совсем взрослые, если бы они росли в нормальных семьях, - и то потом притирались тяжело… Эти несчастные вернувшиеся все пытались долюбить своих маленьких деток. А детки уже были не те… То ли у Синявского, то ли у Даниэля замечательно об этом написано: я читала еще тогда, в самиздате, давно. Тоже коммуналка, вернувшийся старичок. И вот герой – любимый сын – думает: мало тебя, дурака, в лагере держали. Вот это было очень распространено во взаимоотношениях детей и освободившихся родителей, которые, кретины, свой идеализм сохранили. Я всегда папе говорила: ты жертва комсомола 20-х годов.

- А он что?

- Он – молчал и чесал загривок: «М-да…»

- Наталья Львовна, а Вы фильмы о той эпохе смотрите?

- Нет, они все какие-то… не то чтобы глянцевые, а очень ненатуральные. Все было не так, как в них показано. Ну, оно и понятно: свидетелей живых нет. То поколение ушло полностью. Их дети ушли почти полностью. Внуки бегают, но они уже не помнят. «Завещание Ленина» неплохо сделан. Но фильмы хорошие еще будут. Время прошло, и уже можно начинать снимать. Уверена, что будут хорошие фильмы.

- Почему же внуки, как Вы говорите, «не помнят»?

- А им никто не рассказывал этого. От великого страха. Это то, что ваше поколение не испытало, и давайте Бога молить, чтобы не испытало. В подушку – и то страшно было говорить. Но я считаю, что уже в три года человек должен знать, что советская власть, извините, - …

Тут Наталья Львовна, лингвист по профессии, употребляет слово, не то чтобы непечатное, но весьма крепкое.

- Наше поколение – как Богом убитое: искалеченное коммунистами, за коммунистов же горой. С этим ничего не поделаешь. Это надо, чтобы не только наше поколение вымерло, но боюсь, что и ваше.

- А Вы не боитесь, что новое поколение с «чистой памятью» не будет знать о прошлом, и все снова повторится?

- С одной стороны, крышечка снова прикрывается. Взять хотя бы дело Супруна. Это плохо. С другой стороны, много сытых людей в стране появилось. Не богатых, а сытых. А сытого человека за …опу просто так не возьмешь.

У Натальи Львовны своя классификация социальных слоев современной России. С ее точки зрения, вся страна делится на «очень сытых», «просто сытых» и «мало сытых». Голодных, по ее мнению, в России сейчас нет. Кроме того, она расширила и ахматовскую градацию жителей сталинской России. Анна Андреевна писала, что страна делилась на два лагеря: тех, кто сидел, и тех, кто охранял. Наталья Разгон говорит, что была и третья часть: те, кто трясся и писал доносы.

- В чем причина геноцида сталинской поры? Некоторые эксперты приводят банальную причину этой трагедии: она, якобы, в болезни Сталина.

- Нет, это произошло не потому, что он был больной. Конечно, если бы он был нормальный, может, лишних бы пару миллионов сохранили в живых. Но есть законы возникновения, происхождения, протекания социальных революций, не нами придуманные. У нас никогда этим никто не занимался, но сейчас, думаю, занимаются.

- Не слишком ли сконцентрировано все в одном месте и времени даже для социальной революции?

- Конечно, досталось 20-му веку. Девятнадцатый на его фоне был приличный и – длинный-длинный. Он начался в 1789 году с Великой французской революции и закончился только в 1914.

- Наталья Львовна, а какое у Вас отношение к Республике Коми? Вы не ненавидите ее?

- Да за что же?! Земля-то чем виновата? Я вообще Север очень люблю, на Севере бывала, но вот до Коми просто не доехала. Ваша республика мне родная: в ней в общей могиле с биркой на ноге лежит моя мама…