Сегодня, 26 декабря, народный артист Михаил Бурдин даст свой юбилейный концерт в Национальном музыкально-драматическом театре. О том, как республика чуть не потеряла музыканта с консерваторским образованием, почему его творчество – не сладкая конфетка, о сочетании шаманизма и христианства он рассказал в интервью БНК.

Фото Кирилла Затрутина

- Михаил Николаевич, эта дата для вас – юбилей этот или просто день рождения?

- Дата как дата и юбилей как юбилей. Ничего особенного я от нее не ожидаю. Это не торжество и не празднество, а просто очередной этап в жизни.

- В который раз вы выйдете на сцену?

- Если учитывать, что работаю я 46 лет, а в первые годы в филармонии мы давали по шестьдесят концертов в месяц, а иногда и больше, когда я работал в очень востребованном ансамбле Валентины Есевой «Эжва», то посчитать невозможно.

- Глупо, наверное, спрашивать, волнуетесь ли вы…

- Волнуюсь. Я волнуюсь всегда. Не волнуются только мертвые и посредственности. Они выходят констатировать самих себя. А я выхожу исполнять музыку, а музыка – это нечто живое. Инструмент, который я держу в руках, - это нечто живое, потому что он звучит, он подчиняется моей воле и отвечает моим желаниям и желаниям зрителей.

- А любимые инструменты у вас есть?

- Начал я в пять лет играть на гармошке, которую еще с Богословского завода мой дед привозил. Эта гармошка была – целое состояние. И вот когда он привез, это был мой самый любимый инструмент. Когда я подрос и учился в музыкальном училище, меня нигде не принимали. По сути дела, гармошка, которой я отдал все свое детство и всю свою любовь, она почему-то оказалась на задворках. Я поступил на балалайку.

Сейчас у меня одни из самых любимых инструментов сигудэк и брунганы – такие гуслевидные корыта. Очень я люблю духовые инструменты. Они у меня вызывают какое-то возвышенное чувство. Эта языческая громкость, эта попытка вознестись звуком к небесам… громкий звук не потому, что человек хочет орать. Он к небесам рвется своим звуком. Почему у меня эти камлания? Потому что я рвусь к этим небесам, исполнение должно аккумулировать в себе такую энергетику, которая несла бы в небо.

- Вы ведь учились в Ленинграде, могли остаться там…

- После окончания музыкального училища я проработал полтора года в ансамбле «Эжва». В 1969 году поступил в Ленинградскую консерваторию, на балалайку. В 1974-м поступил в аспирантуру, тоже на балалайку. Закончил ее в 1978-м и в это время готовился быть солистом Ленинградской филармонии. Желание мое было огромным: я выиграл конкурс среди восьми исполнителей-балалаечников, которые претендовали на это место. Но партийная организация Коми АССР посчитала, что такой солист им нужней. Они сделали запрос на перераспределение в консерваторию, и я оказался здесь.

- Вы были расстроены?

- Очень! Я очень люблю этот город, у меня там был великолепный состав исполнителей, я жить не мог без Эрмитажа, без Русского музея, ходил туда каждую неделю, иногда каждый день. Глядя на эти полотна, я понимал, что должен сделать свое искусство таким, какими сделали эти картины великие художники. Тогда, уезжая, буквально рвал сердце. Сейчас думаю, что оказался полезней для своей родной республики.

Меня влекло всегда что-то неординарное, благодаря этому я и оказался в фольклоре.

Когда я приехал сюда, то понял, что национальная музыка и национальные инструменты – это именно то, к чему я шел всю жизнь, это мое предназначение. Каждому человеку Господь уготовил свой путь, будь то музыкант или технарь. Мне кажется, что я свой путь угадал, выполнил предназначение Господа.

- Получается, Коммунистическая партия, сама того не ведая, вызывая вас из Ленинграда, выполняла волю Божью.

- Выходит, так.

- Вы сказали «воля Божья». И в то же время вас называют «заслуженным шаманом». Тут противоречия нет?

- Знаете, обзывайте меня как хотите. Я, конечно, не шаман. Это у меня сценический имидж, и получилось это само собой. Проще со мной было обращаться как с шаманом, чем как с человеком, создавшим нечто большее, как, например, театр фольклора, проект с ансамблем «Зарни ань». Возможно, это сужает круг моей деятельности. Мне нравится быть просто музыкантом, инструменталистом.

- Это сочетание язычества и христианства, о котором часто говорят применительно к коми…

- Кто-то из известных русских исследователей сказал, что зырянин в доме своем христианин, а когда он выходит в лес – он язычник. Так оно на самом деле и есть. Не отвергая существование Высшей силы, в лесу мы кланяемся елочке, чтобы она нас сберегла от дождя, приютила, мы отдаем кусочек леса, подарок. Это язычество. Это же хорошо. От этого мы такие добрые и всепрощенческие. Это связано с лесом, пармой, экологией, мировоззрением. И это все сейчас нарушено. Нарушена среда обитания коми человека, меняется среда его обитания.

Так же моя европейская школа, которую я получил в Питере, и дописьменные традиции наших предков – они очень хорошо уживаются во мне.

- Какой язык вы считаете родным – русский или коми?

- Конечно, коми. Я думаю по-коми. Часто ловлю себя на мысли, что русский язык мне очень дорог, но мыслю я на коми. Только так мы сохраним свою самобытность. В быту я говорю по-коми, а если требуется сказать о каких-то «цивилизованных» вещах, перехожу на русский. Русский я очень уважаю. У меня такие были профессора, они уже ушли в мир иной, и вместе с ними ушла часть европейских взаимоотношений. Часто мой профессор просил меня на уроках поговорить по-коми и умилялся, что он не грубый, отрывистый и лающий, а нежный и мелодичный. Сначала я воспринимал это как иронию, но потом он убедил меня, что очень уважает людей, бережно хранящих свои традиции и язык.

- Михаил Николаевич, вы известны как человек очень требовательный – и в творчестве, и в человеческих отношениях. А как вы жену себе подбирали с такими запросами?

- Мы с супругой не только характерами разные, но и по гороскопу несовместимые. То есть вообще по всем показателям не должны быть вместе. Крыса и Лошадь, Лев и Рыбы. Но парадокс в том, что мы тридцать шестой год вместе, и ругаемся, и прочее, но, видимо, в разности и есть притяжение.

- Но вы ведь еще и работаете вместе.

- И в работе у нас разные подходы. Но главенство за мной. Произведения идут из моего языческого ощущения, но Люба очень быстро все схватывает и попадает именно в ту самую точку, откуда это выходит у меня. Я не знаю, сходятся ли люди по характеру. Мне кажется, они сходятся в другом. Есть уважение, есть терпение, есть любовь, которая не стареет.

- Я знаю, что задумок у вас гораздо больше, чем вы успеваете воплотить. Расскажите, что в реальных ближайших планах?

- Самое первое – выпустить диск с камерным звучанием коми национальных инструментов. Каждый инструмент должен быть озвучен и остаться в истории. Не знаю, как пройдет ассимиляция нацменьшинств, хотя количественно нас больше. Но настолько сильное идет давление, что мы должны максимально все сохранить. Из семьи уходит коми язык, коми мы остаемся формально. Я не хочу сказать, что коми народ скоро умрет, но вероятность этого существует, и наша задача – сохранять все его наследие.

- Не все принимают ваше искусство. Может, вы опередили свое время?

- Знаете, современный зритель приходит на концерт скушать конфетку. И чтобы проглотить ее было нетрудно, чтобы в пищеводе не застряла, мозги не засорились, хочется сладко и вкусно. А искусство – это работа. Это зов предков, и часто я чувствую в зале созвучное этому состояние. Случайных людей на моих концертах не бывает.