22-летний художник Владимир Чернышев ездит по заброшенным российским деревням и рисует водоэмульсионной краской на стенах домов и сараев странные тёмные объекты, похожие на вход, арку, тень или звёзды. Его проект называется «Заброшенная деревня», по итогам художник планирует выпустить малотиражную книгу. Владимир рассказал The Village, чем его привлекает смерть деревни, понимают ли искусство местные жители и нужно ли спасать дома, из которых ушли люди.

Автор проекта «Заброшенная деревня» рассказал, почему простые люди интереснее модных стрит-арт-художников и чем прекрасна смерть русской деревни. Фото the-village.ru

Идея проекта возникла года два-три назад, тогда я отчётливо понял, что мне как художнику необходим формат и рамки. Уличным искусством я занимаюсь последние пять лет, и в течение этого периода много экспериментировал с материалами, форматами работы, участвовал в различных проектах и в итоге пришёл к загородному формату рисования. Как это вышло? Отчасти благодаря таким авторам, как Торо, Гессе, Мисима, и, конечно, благодаря реакции и в какой-то степени отторжению популярной культуры стрит-арта. Процесс рисования на улице никогда не был для меня просто хобби, развлечением или способом заработка, это скорее необходимость, желание действовать сообразно тому, во что я верю.

В меньшей степени мне интересно антропологическое исследование, на первом месте находится художественная работа, важно не просто наблюдать и фиксировать момент распада, но и внести изменение в этот процесс — иногда нарушить этот порядок, иногда дополнить, но, честно говоря, мне непросто выбрать объект для работы, всегда существует большая вероятность сделать что-то неуместное, поэтому я приступаю к рисунку только тогда, когда понимаю и чувствую более-менее ясно, что работа в этом месте возможна.

Подготовка к поездкам

Как правило, я ищу информацию в интернете, в соцсетях, блогах и на спутниковых картах, объекты я заношу на гугл-карту и затем составляю маршрут. Я убеждён, что ничто не даёт возможности понять и прочувствовать дух места, его историю как сам облик того или иного деревенского дома. Мох, трещины, цвет дерева и оттенки, вбитые кованые гвозди, резьба, хаотичные следы, оставленные высохшей травой на деревянной поверхности, — вот что передаёт историю места, говорит на языке времени. Обращаясь к истории как к области знаний, касающихся прошлого, я бы сказал, что мне менее всего интересны даты, краеведчество, фамилии и выдающиеся исторические факты, а правильнее сказать, факты истории, — мне важно то, что я наблюдаю прямо сейчас в подробностях. История кроется в незначительных следах.

Таких мест довольно много, наверняка заброшенные деревенские дома видел каждый, кто хоть раз выезжал за город, бывал в сельской местности. Довольно много заброшенных деревень в Архангельской, Вологодской и Воронежской областях. Ощущения всегда разные. Кьеркегор писал о стихийном страхе, ощущении уязвимости как о живительном источнике. Примерно такие ощущения возникают при виде некоторых заброшенных деревенских домов. И я неспроста говорю «живительный» страх, потому что рассматриваю страх приближения к концу и смерть как хорошую возможность почувствовать настоящий момент, то есть жизнь. А если допустить, что такой страх вызывает спокойствие, то мы уже близки к восточным традициям. И всё это делает процесс разрушения деревянного дома символичным и неоднозначным. Если говорить о восприятии, то мне интересно следить, как меняется моё собственное отношение к работам в деревнях с течением времени, есть места, куда я возвращаюсь в разные времена года, смотрю, что стало с работой, насколько выцвела краска, сильно ли покосился дом.

Живая и мёртвая деревня

Иногда хочется всё бросить и уехать в город, где люди и движение, забыть эти мёртвые места. Обстановка во многих деревнях тяжёлая, есть неприятные объекты: заходишь, а там хаос, всё разрушено — в таких местах я не задерживаюсь. Есть горевшие, дышащие смертью дома. Но, может быть, это и интересно: перебороть страх смерти, чтобы создать работу.

Когда мне было 18–19 лет, у меня были мысли уехать подальше от города, построить дом, завести натуральное хозяйство: это ведь полная независимость от паспортов, денег — всех этих бумажек. В чём-то это желание сохраняется до сих пор. Но с другой стороны, хочется и разрушить это ощущение — как золотой храм в книге Юкио Мисимы. У меня нет задачи сохранить эти места, пропитаться их духом и возрождать русский фольклор. Наоборот, мне приятно наблюдать, как они исчезают, и чувствовать ценность этого процесса. И конечно, меня всегда тянет обратно к людям. Я не цельный человек. В городе я могу делать оплачиваемую работу, а потом поехать в деревню ради некоммерческого проекта, тратить свои деньги на бензин. В этом весь кайф — жить на контрастах.

Конечно, есть множество благополучно существующих и даже процветающих деревень. Но едва ли кто-то поспорит, что основная тенденция развития таких населённых пунктов — их превращение в деревянные развалины. Я нередко общался с местными, узнавал координаты и просто говорил на различные темы: как живётся, чем занимаются. Они в основном пьют, конечно, но есть и люди, ведущие здоровый образ жизни, которых всё устраивает и которые ни за что не согласятся переехать в город. Да, впрочем, и те, кто пьют, тоже едва ли хотят покинуть свой дом. В деревне особенно чувствуется крепкая связь человека с собственным домом. Случается, что люди по-прежнему пытаются сохранять традиции, но, конечно, всё забывается.

Если говорить о забавных историях, то, наверно, нужно вспомнить дядю Толю из Ярославской области. Дядя Толя добродушно пригласил меня с моим приятелем фотографом Данилой Ткаченко остаться переночевать в его доме, накормил нас свежепойманной щукой и напился предельно, так что пришлось его укладывать. Примерно через час, когда и мы уже спали, раздался звук мотора. Дядя Толя завёл уазик (не знаю, как он до него дошёл) и начал колесить по полю в грязи, врезаться в кочки, после чего пропал из виду. Оказалось, что в соседней деревне зарезали свинью и он сорвался есть шашлык — так наутро звучала версия старика.

Факт вымирания традиционной деревенской культуры очевиден, это предельно понятный, закономерный процесс. Но, с другой стороны, вы же понимаете, что в России рождение капитализма было, мягко говоря, преждевременным, и по большому счёту уместен вопрос: а так ли далеко на самом деле мы ушли от Средневековья и традиционного мышления? Но это вообще отдельная история.

Мне кажется, что заниматься возрождением деревень в глобальном масштабе — это утопичная и заведомо проигрышная позиция, если не сказать абсурдная. Лично я со своей стороны вижу красоту и уникальность этого процесса исчезновения, без примеси сожаления или горечи.